Раньше обывателю жилось плохо. Со всех сторон его толкали и дергали, буквально рвали на части. Поп и полицмейстер требовали слушаться начальство, Акакий Акакиевич, выскакивая из переулка, внезапно вскрикивал «я брат твой!», Федор Михайлович истерически душил в объятиях, в том числе, и своего непослушного Христа (с), Лев Николаевич гневно кривил губы и презрительно сплевывал под ноги, всякого рода передвижники и прочие террористы вообще плевали в лицо, причем частенько — собственной кровью, Сологуб строил страшные и омерзительные гримасы, а Розанов так сильно одобрял и подбадривал, что хотелось сразу же немедленно удавиться или хотя бы помыться.
Живя в таких суровых условиях, обыватель так метался, переживал, страдал и мучился, что зачастую становился вполне себе человеком.
А потом обывателю стало хорошо, живи да радуйся, пока и если цел. Правда осталась только одна — собственно выживание, как он давно и предполагал, только ему со всех сторон мешали эту правду додумать до конца. В СССР для него надо было уничтожать врагов народа, в Третьем Рейхе — евреев и прочих цыган — тоже, собственно, не друзей так-то. Дилемма того Достоевского решилась самым кардинальным образом — стало не только можно, но и нужно, сразу и одновременно - и стучать, доносить, закладывать, и массово убивать людей. Никакого мучительного морального выбора больше не было. И там и там, причем, если не ты, то тебя — в прямом смысле, под контролем начальства, как он и любил. Впрочем, тебя и так, конечно, могли. На то она и судьба.
Пути Третьего Рейха неисповедимы и отдельная тема, а когда кончился СССР, советский обыватель заскучал. С одной стороны, его подбодрили, отменив ему все великие идеалы и ценности, кроме его единственной и неповторимой жизни. С другой стороны, даже купившиеся на это трюк, быстро уловили на..ку — обладателей абсолютно ценных жизней-то пруд пруди, так что абсолютную ценность именно конкретно твоей единственной собственной надо было еще выгрызать отдельно, причем, в условиях частичного снятия с довольствия, к тому же.
Одни заскучали по довольствию, другие — по великим идеалам, каким-то неуловим образом с ним связанным, третьи — по старому начальству, которое было неотъемлемой частью этой триады в их представлении. Новое начальство было какое-то ненастоящее, его можно было ругать публично и даже в некоторой степени отчасти и выбирать.
Потом, во всяком случае, для многих, все постепенно наладилось, для многих вполне себе вернулось и довольствие. даже и лучше прежнего. В некоторой степени, хоть и далеко не до конца, и похожее на старое, начальство. Бытие разных российских обывателей по-разному определило их сознание. но я бы выделила общее.
Общая черта российского обывателя, просоветского ли или антисоветского, в равной абсолютно степени, это абсолютная. передаваемая. видимо, из поколения в поколения, неколебимая больше никакими шелкоперами и прочими баламутами, убежденность в том, что все позволено, совершенно независимо от того, есть Бог или нет.
Разница только в том, считает ли он. что все позволено ему лично (самое безумное и поэтому симпатичное из списка, но таких мало), тем, у кого есть деньги, тем, у кого есть власть, его начальству и его государству, с которыми он себя самонадеянно и безответно ассоциирует, неким обобщенным абстрактным «силовикам», которых он с той же наивной самонадеянностью считает призванными охранять его благополучие...
Он не верит ни в какие законы, не говоря уж о правах и свободах, это все просто смешно для него, никаких хоть отчасти заменяющих их традиций у него в помине нет, даже такое уродливое подобие законов общежития как «понятия» он отвергает как атрибуты блатной жизни, но гордится тем, как в совке он или его родня доставала дефицит по "блату", а в РФ по тому же или по другому " блату" строил бизнес, и самое парадоксальное — жаждет, чтоб кто-то сверху «навел порядок». Это, пожалуй, единственный предмет его веры и идеал — вот этот вот порядок сверху.
Он в равной степени не понимает, почему нельзя пытать людей — представляют ли они по его мнению угрозу как предполагаемые (или даже точно установленные) агенты мирового капитала, мирового терроризма или мирового экстремизма (в зависимости от его убеждений). В любом случае — ведь под пытками они могут сказать что-нибудь полезное, а после и в результате пыток — не сделать чего-нибудь вредного.
Он открыто и даже с некоторым вызовом декларирует, что за деньги готов на все, хоть бы дать нагадить у собственного крыльца; за каких-нибудь хозяев своих очередных готов на все; из страха готов на все; за свое, прости господи, жалкое благополучие, готов на все...и никто и ничто ему не указ.
Как-то на днях я по случаю рассказывала младшему сыну историю своего одноклассника. Он даже как-то слегка загрустил. В смысле сын. Даже как-то жалко, — сказал он задумчиво.
Кого, — удивилась я, — этого мужика?
Не, — ответил сын, — мужика не жалко. Жалко того мальчика, ну, из класса.
